обеспеченного соседа ссуду зерном в трудное время перед урожаем, мог по собственной инициативе наняться к последнему для отработки долга. Во времена невзгод крестьянину не к кому было обратиться, кроме как к зажиточному односельчанину: ожидать помощи от государства не приходилось.
Как до революции, так и после 1917 г. не было возможности отличить середняка от кулака по каким—либо объективным экономическим или социальным признакам. Неопределенность социального статуса порождала произвол. Неслучайно даже Ленин, настроенный непримиримо к кулакам, предупреждал: не все 2 миллиона кулаки[407], богатый крестьянин может быть очень зажиточным, но не кабальщиком (то есть не эксплуататором)[408]. Определяя, кто был представителем «буржуазии» в деревне, руководствовались признаками политическими, а не экономическими: кто возражал большевикам, тот объявлялся кулаком. В классовом лексиконе появилось новое слово – «подкулачник». Таким уродливым словцом клеймили тех крестьян (иногда даже самых бедных), кто возражал против административного произвола власти. Создание мифа о многочисленном и сильном классе «кулаков» имело политическую подоплеку[409].
Среди бедняков встречались разные люди: кто—то бедствовал вследствие объективных причин, но немало было бедных по причине собственной лености, пьянства, неумелости. Благодаря покровительству власти беднота получала значительные преимущества в виде целого ряда льгот и привилегий, нередко ставивших их в лучшее положение, чем середняков. В деревню вернулась часть рабочих крестьянского происхождения, а также отходников, расчитывавших получить землю в родном селении. Эти безлошадные бедняки восполняли отсутствие необходимого сельскохозяйственного инвентаря за счет реквизиций «излишков» скота и орудий труда у зажиточных крестьян. Вернувшиеся в деревню рабочие, отходники, демобилизованные солдаты, повидавшие мир, овладевшие грамотой, становились активистами комбедов, продотрядов, сельских Советов.
Обложение крестьянства основывалось на разделении по группам: богатое крестьянство, как требовал Ленин, подлежало обложению «сильному», среднее крестьянство – «мягкому», бедное не облагалось. При этом требовалось процент бедноты «подогнать не менее 40%», среднее не менее 20%[410]. Опять же в данном случае Ленин ориентировался на пресловутое классовое «большинство» «полупролетариев». «Сильному» обложению, таким образом, подлежали оставшиеся 40%, то есть не только зажиточные крестьяне, но и практически половина среднего крестьянства. Натуральный (или продовольственный) налог был установлен декретом ВЦИК от 30 октября 1918 г. «Об обложении сельских хозяев натуральным налогом в виде отчисления части сельскохозяйственных продуктов». Обложение крестьянских хозяйств исчислялось с излишков и определялось по размерам площади посева и количеству голов скота. Ставки устанавливались по прогрессивной шкале и дифференцировались в зависимости от размеров посевной площади, числа членов семьи и количества голов скота. В условиях хронического продовольственного кризиса на практике натуральный налог не был осуществлен и заменен в 1919 г. продразверсткой.
Механизм машины военного коммунизма по сути своей работал на собственную самоликвидацию. Власть объявила: кулак – враг, которого необходимо уничтожить. Кулак уничтожается, его хлеб изымается. Что дальше? Где взять хлеб? Остается середняк, у которого могут быть какие—то излишки. Больше взять хлеб негде. Очередь доходила до середняка. Мог ли после этого середняк считать себя союзником пролетариата, о чем объявила власть на VIII съезде большевистской партии в марте 1919 г.? Тем более, когда объявлен «крестовый поход за хлебом». Владельцы хлеба, имевшие излишки и не вывозящие их на ссыпные пункты, причислялись к врагам народа, подлежали суду и заключению, конфискации всего имущества[411]. В годы военного коммунизма массовым явлением стало самогоноварение как специфический способ сокрытия зерна от изъятия[412] посредством переработки его в популярный народный продукт, являвшийся надежным средством крестьянского обмена: в деревнях наблюдалось массовое пьянство. Самогоноварением в основном занималась беднота с целью получения заработка.
Постановлением Наркомата продовольствия в январе 1919 г. был утвержден порядок разверстки общегосударственного плана сбора зерновых продуктов в стране. Плановые задания по продразверстке изначально формировались произвольно. Базовым нормативом заданий для Народного комиссариата продовольствия служил общий объем продовольствия, необходимого для потребления городов и армии. Задания исчислялись на основе погубернских данных прошлых лет о размере посевных площадей, урожайности, запасах. Учет реальных возможностей производителей отодвигался на задний план. Получили официальный статус термины «выкачка хлеба», «отчуждение хлеба». Цифры разверстки, установленные на основании зачастую устаревших или неверных сведений, распределялись до уборки урожая по губерниям, уездам, волостям и селениям, а затем между отдельными крестьянскими хозяйствами. Не учитывались объективные факторы – засуха, неурожай. Помимо разверстки, установленной Наркоматом продовольствия, губернские продовольственные комитеты на основании декрета Совнаркома от 11 января 1919 г. получили законное право самостоятельно «прибавить» к плану государственной разверстки количество хлеба и фуража, необходимое для обеспечения неимущего местного населения.
Сельские хозяева, не сдавшие к установленному сроку причитающееся количество хлебофуража, по закону подвергалось безвозмездному принудительному отчуждению обнаруженных у них запасов, за сокрытие которых применялись «суровые меры», вплоть до конфискации имущества и лишения свободы[413]. Механизм разверстки порождал недовольство и неприятие продовольственной политики в крестьянской среде. Основой для губернских властей служила статистика 1917 г. (других данных не было), не учитывались последствий Гражданской войны на хозяйстве местного края. В волостях разверстка между домохозяевами раскладывалась произвольно.
Хлебородные губернии страдали больше других: именно на них выпадали основные продовольственные поставки. Там, где зерна всегда было в достатке, появился дефицит хлеба: следствием безжалостной продразверстки стало падение объемов производства. Система продразверстки была неэффективна, восполняя собственные издержки жестокостью методов выполнения заданий под давлением сверху, не считаясь ни с чем. Установленные задания повсеместно не выполнялись: выполнение плана на 60—70% считалось высоким показателем. В частности, в Казанской губернии к 1 марта 1919 г. разверстка оказалась выполнена лишь на 25%. Уфимская губерния, одна из ведущих производящих губерний, за весь заготовительный период 1919 г. дала лишь 30% хлебной разверстки и 12 – 15% мясной, процент заготовки других видов продовольствия оказался ничтожен[414]. Одной из причин хронического невыполнения планов разверсток являлось отсутствие точной статистики о реальном экономическом положении крестьян, в результате разверстки повсеместно оказались невыполнимыми. Решением VII Всероссийского съезда Советов в декабре 1919 г. перечень обязательной разверстки, распространявшийся до этого времени на заготовки хлеба и мяса, был распространен на другие продукты сельского хозяйства[415]. Продорганы устанавливали масляную, яичную, молочную, картофельную и другие виды разверстки – в конце 1920 г. под разверстку попадали почти все сельскохозяйственные продукты. Уже в декабре 1919 г. Ленин заявил: советская власть научилась применять разверстку, что в его понимании означало заставлять отдавать государству хлеб без эквивалента[416] (курсив автора). В 1918—1919 гг. было собрано 107,9 млн пудов хлеба и зернофуража, в 1919—1920 гг. – 212,5 млн пудов, в 1920—1921 гг. – 367 млн пудов[417]. Рост объема собранной продразверстки не являлся показателем ее эффективности: в ходе Гражданской войны территория Советской Республики прирастала новыми житницами – Сибирью, Украиной, Доном, Кубанью, Северным Кавказом.
Получение государством хлеба «по твердым ценам» подразумевало, по оценке самого Ленина, ссуду от крестьянства, вынужденного отдавать свой товар (хлеб) за «простую цветную бумажку» в виде кредитного билета вместо промышленных товаров. По Ленину, это некий нравственный императив для крестьянина как «человека труда» – антипод «спекулянта», «торгаша». Тем не менее нельзя было не признать: цветная бумажка не есть эквивалент хлеба. Оставалось опять ограничиться обещанием (напомним, в октябре 1917 г. тоже обещали): поскольку промышленных товаров нет у пролетарского государства, рабочий свой долг вернет крестьянину сторицей, когда восстановится промышленность[418]. Отметим: кредитором объявлялся рабочий, а не государство—должник, которое получало ссуду по своим ничего не стоившим цветным кредитным «бумажкам».
В 1920 г. А. И. Рыков повторил и дополнил ленинскую установку: поскольку товарного фонда в распоряжении государства нет, необходима принудительная ссуда (подчеркнем своеобразие терминологии: разве ссуда (синоним – заем) может быть принудительной? – авт.) в виде крестьянского хлеба. До восстановления промышленности (подразумевалось – создания товарного фонда), путь принудительной заготовки рассматривался как единственно правильный. Иного выхода, кроме продовольственной разверстки, Рыков не видел: по его словам, если кто—то из крестьян этого не понимал, у Советского государства не было иного выхода, как применение государственного принуждения. «В случае надобности» допускалось использование вооруженной силы. Целесообразность жестких (и одновременно жестоких – «при необходимости») мер